Старческий грех - Страница 8

Помнил он также и Троицын день. Народу в церкви было яблоку упасть негде: все больше женщины, и все, кажется, такие хорошенькие, все в белых или светло-голубых и розовых платьях и все с букетами в руках благоухающей сирени – прекрасно!

За этими почти единственными, поэтическими для бедного студента, минутами следовала бурсацкая жизнь в казенных номерах, без семьи, без всякого развлечения, кроме вечного долбления профессорских лекций, мрака и смерти преисполненных, так что Иосаф почти несомненно полагал, что все эти мелкие примеры из истории Греции и Рима, весь этот строгий разум математики, все эти толки в риториках об изящном – сами по себе, а жизнь с колотками в детстве от пьяных папенек, с бестолковой школой в юности и, наконец, с этой вечной бедностью, обрывающей малейший расцвет ваших юношеских надежд, – тоже сама по себе и что между этим нет, да и быть никогда не может, ничего общего.

В этом нравственном полуусыплении не суждено было, однако, Иосафу заглохнуть навсегда: на втором, кажется, курсе он как-то вечером вышел прогуляться к на одной из главных улиц встретил целую ватагу студентов. Впереди всех шел некто своекоштный студент Охоботов, присланный в училище на выучку от Войска Донского и остававшийся в оном лет уже около пяти, так что начальство его, наконец, спросило бумагой училищное начальство: как и что Охоботов и скоро ли, наконец, выучится? Его призвали в совет и спрашивали: что отвечать на это?

– Да пишите, что начинаю подавать надежды, – отвечал он очень спокойно.

Все рассмеялись, но так и написали. Охоботов же по-прежнему продолжал почитывать и заниматься, чем ему хотелось, а главное – пребывать в известном студенческом трактире «Бычок», где он с другими своими товарищами, тоже постоянно тут пребывавшими, играл на бильярде, спорил, рассуждал и вообще слыл между ними за очень умного и душевного малого.

В настоящем случае он шел что-то очень мрачный, скоро шагая и нахлобучив фуражку. Поравнявшись с Ферапонтовым, он остановил его.

– Пушкин ранен на дуэли и умер, – сказал он каким-то глухим голосом.

Иосаф молча посмотрел на него: он не без удивления заметил, что глаза у Охоботова были как бы воспалены от слез.

– Сейчас идем к Вознесенью служить панихиду по нем. Идем с нами! – проговорил Охоботов.

Иосаф механически повернул и все еще хорошенько не мог понять, что это значит. На улицах между тем царствовала совершенная тишина. Неторопливо и в каком-то молчании прошли все до самой церкви. Перед домом священника Охоботов взялся вызвать его и действительно через несколько минут вышел со священником, который только мотал от удивления головой.

– Ну уж вы, господа студенты, народец! – говорил он, отпирая огромным ключом огромную церковную дверь.

Вошли. Всех обдало мраком и сыростью. Засветили несколько свечек. Иосафу и другому еще студенту, второму басу после него, поручили исполнять обязанность дьячков. Священник надел черные ризы и начал литию. После возгласу его: «Упокой, господи, душу усопшего раба Александра», Ферапонтов и товарищ его громко, так что потряслись церковные своды, запели: «Вечная память, вечная память!» Прочие студенты тоже им подтягивали, и все почти навзрыд плакали.

– Ну, панихидка – не лицемерная… не фальшивая! – говорил священник, кончив службу и пожимая руку то у того, то у другого из студентов.

Выйдя из церкви, Охоботов распорядился, чтобы все шли в известный уж нам «Бычок». Иосаф тоже последовал туда. В заведении этом была даже отведена особая для студентов комната, в которую немногие уже из посторонней публики рисковали входить.

– Господи! – проговорил Охоботов, садясь на свое обычное место на диван и грустно склоняя голову. – Вчера еще только я читал с Машей его «Онегина»… точно он напророчил себе смерть в своем Ленском… Где теперь «и жажда знанья и труда… и вы, заветные мечтанья, вы, призрак жизни неземной, вы, сны поэзии святой» – все кончено! Кусок мяса и глины остался только, и больше ничего!

– Это ужасно! – воскликнул молоденький студент, тоже садясь и ероша волосы.

– Да, скверниссимо, – подтвердил второй бас.

Иосаф на все происходившее смотрел выпуча глаза.

– Не скверниссимо, а подлиссимо! – воскликнул вдруг Охоботов. – Вот он! – прибавил он, ударив кулаком по лежавшему на столе номеру «Северной пчелы». – Этот паук, скорпион, жаливший всю жизнь его, жив еще, когда он умер, и между нами нет ни одного честного Занда, который бы пошел и придавил эту гадину.

– Это черт знает что такое! – опять повторил молоденький студент, застучав руками и ногами.

– Да расстреляемте ж, коли то… портрет его, собачьего сына, як робят то в Хранции с дурнями, який убег, – проговорил вдруг смирнейший студент-хохол, все время до того молчавший.

Все посмотрели на него с недоумением.

– Он же тут висит! – объяснил он, показывая на одну из стен, на которой действительно между несколькими портретами писателей висел и портрет известного антагониста Пушкина.

Мысль эта всем очень понравилась.

– Отлично, бесподобно, – раздалось со всех сторон.

Охоботов, хоть и не совсем довольный этой полумерой, тоже согласился.

Молоденький студент взялся домой сбегать за ружьем. Пришли было половые и сам хозяин трактира и стали упрашивать господ: сделать милость, не буянить. Но им объявили, что за портрет им заплатят, а самих прогнали только что не в шею. Ружье было принесено. Оказалось, что это был огромный старинный карабин; последовал вопрос – кому стрелять?

Всем хотелось.

– Ферапонтову, – распорядился Охоботов.