Старческий грех - Страница 23

Стяжав от всего почти дворянства имя прекраснейшего человека, Гаврилов в самом деле, судя по наружности, не подпадал никакого рода укору не только в каком-нибудь черном, но даже хоть сколько-нибудь двусмысленно-честном поступке, а между тем, если хотите, вся жизнь его была преступление: «Раб ленивый», ни разу не добыв своим плечиком копейки, он постоянно жил в богатстве, мало того: скопил и довел свое состояние до миллиона, никогда ничем не жертвуя и не рискуя; какой-нибудь плантатор южных штатов по крайней мере борется с природою, а иногда с дикими племенами и зверями, наконец, улучшает самое дело, а тут ровно ничего! Ни дела, ни борьбы, ни улучшения, а сиди себе спокойно и копи, бог знает зачем и для чего! И как всегда в этом случае бывает: чем больше подрастал золотой телец Гаврилова, тем сам он к нему становился пристрастней и пристрастней: даже в настоящем случае (смешно сказать) он серьезно размышлял о грошовом предложении Иосафа, из которого, по его расчетам, можно бы было извлечь выгоду, и только все еще несколько остававшийся в нем аристократический взгляд на вещи помешал ему в том.

«Какая-то Костырева, которой мужа он знал за гадкого пьяницу; наконец, этот неуклюжий шершавый ходатай, и связаться с этими господами… Нет, черт с ним!» – решил он мысленно и проворно позвонил.

– Попроси ко мне этого господина чиновника, – сказал он вошедшему лакею.

Через несколько времени Иосаф явился бледный и с замирающим сердцем.

– Я не могу идти на предлагаемое вами дело, – начал Гаврилов.

Иосафа покоробило.

– Отчего же-с?.. Помилуйте, – проговорил он до смешного жалобным голосом.

– Оттого, что это совершенно выходит из заведенного мною порядка, – сказал Гаврилов таким покойным и решительным тоном, что Иосаф окончательно замер, очень хорошо понимая, что с пьяным майором, с жидомором Фарфоровским, даже с аспидом Родионовым, можно было еще говорить и добиться от них чего-нибудь, но с Гавриловым нет.

Забыв всякую деликатность, Иосаф сейчас же начал раскланиваться.

– Зачем же? Вы позавтракайте у меня, – проговорил Гаврилов опять уже приветливым голосом.

Иосаф болтнул ему что-то такое в извинение и стал раскланиваться.

– Очень жаль, – говорил Гаврилов, неторопливо вставая и провожая его до половины гостиной.

Добравшись до своего экипажа, Ферапонтов, как тяжелый хлебный куль, опустился на него и сказал глухим голосом своему вознице: «Пошел!» Тот обернулся и посмотрел на него.

– Да что вы, с делами, что ли, с какими ездите по господам этим? – спросил он.

– Езжу денег занимать и нигде не могу найти, – отвечал неторопливо Иосаф.

– И здешний не дал?

– Нет.

– Поди ж ты! – произнес извозчик, и покачал головой. – К старухе, братец ты мой, разве к одной тут, небогатой дворяночке, заехать, – прибавил он подумав. – Старейшая старуха, с усами седыми, как у солдата; именья-то всего две девки.

– А деньги есть?

– Есть! Прежде давывала, одолжала кой-кого, по знакомству. Тогда покойному батьке – скотской падеж был, две лошади у него пали – слова, братец ты мой, не сказала, ссудила ему тогда сто пятьдесят рублей серебром, – мужику какому-нибудь простому.

– Вези к ней, – сказал Иосаф.

– Ладно, – отвечал извозчик и с заметным удовольствием сейчас же поворотил на другую дорогу, по которой, проехав с версту, они стали спускаться с высочайшей горы в так называемые реки. Пространство это было верст на тридцать кругом раскинувшиеся гладкие поемные луга, испещренные то тут, то там пробегавшими по ним небольшими речками. Со всех сторон их окружали горы, на вершинах которых чернели деревни, а по склонам расстилались, словно бархатные ковры, поля, то зеленеющие хлебом, то какого-то бурого цвета и только что, видно, перед тем вспаханные. Выбравшись из этой ложбины, путники наши поехали по страшной уже бестолочи: то вдруг шли ни с того ни с сего огромнейшие поля, тогда как и жилья нигде никакого не было видно, то начинался перелесок, со въезда довольно редкий, но постепенно густевший, густевший; вместо мелкого березняка появлялись огромные осины и сосны, наконец, представлялась совершенная уж глушь; но потом и это сразу же начинало редеть, и открывалось опять поле. Утомленный бессонницей нескольких ночей, Иосаф задремал и затем, совсем уж повалившись на свою кожаную подушку, захрапел. Его разбудил уж извозчик, говоря: «Барин, а барин!» Он открыл глаза и привстал. Они ехали по узенькому прогону к какому-то, должно быть, селу. На крылечке новенького деревянного и несколько на дворянский лад выстроенного домика стояла здоровая девка, с лентой в косе, с стеклянными сережками и в босовиках с оторочкой.

– Здорова, красноногая гусыня! – сказал извозчик, подъезжая к ней и останавливая лошадей.

– На-ка кто? Михайло! Откуда нелегкая несет?

– С барином езжу.

– Еще, пес, словно выше вырос, – продолжала девка.

– Да к тебе-то уж оченно больно рвался, так и повытянуло, знать, маненько. Дома барыня-то?

– Дома!

– Вылезайте, – сказал извозчик Иосафу, но тот медлил.

– Ты сходи прежде сам и объясни ей прямо мое дело, а то мне вдруг неловко, – произнес он нерешительным голосом.

– Пожалуй-с! – отвечал извозчик и, откашлянувшись, пошел на крыльцо.

– О, черт, толстая какая! – сказал он и ударил девку по плечу.

– Ой, да больно! Чтой-то, леший! – сказала та, взглянув на него ласково.

Из комнаты потом послышались усиленные восклицания извозчика: «С барином езжу-с»; затем следовал какой-то гул, потом снова голос извозчика и опять восклицание: «С барином – право-с».