Старческий грех - Страница 13

Иосаф окончательно растерялся: в первый еще раз в жизни он почувствовал в своей жесткой руке женскую ручку и такую, кажется, хорошенькую! Подшаркнувши ногой, как только можно неловко, он проговорил:

– Помилуйте-с, ничего!

– Пойдемте, однако, в боскетную, – сказала Костырева и пошла.

Иосаф последовал за нею. Комната, в которую они пошли, действительно была с самого потолка до полу расписана яркою зеленью, посреди которой летело несколько птиц и гуляло несколько зверей. Хозяйка села у маленького стола на угловом, очень уютном диванчике и пригласила сделать то же самое и Иосафа, и даже очень невдалеке от нее. Исполнив это, Ферапонтов, наконец, осмелился поднять глаза и увидел перед собой решительно какую-то ангелоподобную блондинку: белокурые волосы ее, несколько зачесанные назад, спускались из-за ушей двумя толстыми локонами на правильнейшим образом очерченную шейку. Нежный цвет лица… полуприподнятые мечтательно кверху голубые глаза… эти, наконец, ямочки на щеках… этот носик и розовые, толстоватые, как бы манящие вас на поцелуй губки, – все это имело какое-то чрезвычайно милое и осмысленное выражение. Одета она была в кисейную блузу, довольно низко застегнутую на груди и перехваченную на стройном стане поясом. Широкие, разрезные рукава почти обнажали как бы выточенные из слоновой кости ее длинные руки; а из-под опустившейся бесконечными складками юбки заметно обрисовывалось круглое коленочко, и какое, должно быть, коленочко! Так что Иосаф и сам не понимал, что такое с ним происходило.

– Брат говорил вам о моем деле? – начала хозяйка.

– Да-с, – отвечал Иосаф, – две тысячи семьсот рублей на именье недоимки, – прибавил он.

– Как много! Но скажите: там у меня есть мельница и огромная лесная дача. Я сейчас бы готова была с удовольствием продать их и заплатила бы этим.

– Они у вас значатся в описи?

– Не знаю. Я ничего не понимаю в этих делах.

– Но ведь опись у вас есть? – спросил Иосаф заметно уже участвующим тоном.

– Право, и того не знаю. Есть какие-то бумаги, – отвечала Костырева и торопливо, с беспокойством вынула из своего рабочего столика несколько исписанных листов.

Иосаф чуть было не задрожал, когда она, подавая ему их, слегка прикоснулась своим пальчиком до его руки.

Это была в самом деле опись именью. Ферапонтов начал внимательно просматривать ее.

– Мельница на реке Шексне? – спросил он.

– Да, – отвечала Костырева.

– Лесная дача называется «Матренкины Долы»?

– Да, – повторила Костырева.

– Они значатся в описи-с, – проговорил Иосаф грустным голосом.

– Что ж, нам не разрешат продажи? – спросила Костырева с таким испугом на лице, как будто бы сейчас же решилась ее участь.

Иосаф чувствовал только, что от жалости у него вся кровь бросилась в голову.

– Вряд ли-с! – произнес он и постарался насильно улыбнуться, чтобы хоть этим смягчить свой ответ.

Прекрасные глаза хозяйки наполнились слезами.

– Как же мне, несчастной, быть? – произнесла она и, окончательно заплакав, закрыла лицо руками.

У Иосафа сердце готово было разорваться на части. Он тупо и как-то бессмысленно смотрел на нее, но в зале раздались мужские шаги. Костырева торопливо вынула из своего кармана тонкий, с вышитыми концами, батистовый платок и поспешно обтерла им свои глазки. Иосаф при этом почувствовал прелестный запах каких-то духов.

– Это брат приехал, он не любит, когда я плачу, – проговорила она; и в боскетную в самом деле вошел Бжестовский, который показался на этот раз Иосафу как-то еще франтоватей и красивее.

– Добрый день, – проговорил он, дружески подавая Иосафу руку, и потом протянул ее сестре.

Та ударила по ней своей ручкой. Бжестовский поцеловал ее у ней, и при этом она с такою нежностью прижала к его лбу свои губки, что у Иосафа поджилки задрожали. «Что, если б этот поцелуй достался ему», – безумно подумал он.

Бжестовский между тем небрежно расселся в креслах и вытянул свои, в тех же щегольских, лаковых сапогах ноги.

– Что, пане добродзею, будьте такой добрый, скажите, придумали ли вы что-нибудь?

Иосаф несколько приподнял свою наклоненную голову.

– Покупщика вы на мельницу и на лес верного имеете? – спросил он.

– Очень верного… сосед наш по имению… прекраснейший человек… отличный семьянин… – отвечал Бжестовский.

Иосаф начал соображать.

– Извольте-с, – начал он, разведя руками, – я изготовлю вам прошение в таком роде, что вот вы представляете деньги по оценке, значащейся в описи этим предметам, просите разрешить продажу их, а вместе с тем приостановить и самый аукцион.

– Так… так… – повторял за ним Бжестовский, – но вы говорите: деньги представляя… Для нас это решительно невозможно, потому что, откровенно сказать, мы теперь совершенно без копейки.

– Да что тут? Деньги пустые: всего каких-нибудь по оценке за мельницу пятьсот рублей да за пустошь двести… Такие найти можно-с… я приищу вам… – говорил Иосаф, сам, кажется, не помнивший, что делает, и имевший в этом случае в виду свой маленький капиталец, нажитой и сбереженный им в пятнадцать лет на случай тяжкой болезни или выгона из службы.

Бжестовский встал перед ним с удивлением на ноги.

– Я слов даже не нахожу выразить вам мою благодарность, – проговорил он.

Иосаф тоже поднялся и неуклюже раскланивался.

– О благородный человек! – произнесла Костырева, протягивая ему руку, и, когда он подал ей свою лапу, она крепко, крепко сжала ее.

У Иосафа начинало уж зеленеть в глазах. В это время вошел лакей-казачок, в белых нитяных перчатках, и доложил, что чай готов.